01.08.2012 в 19:43

Пишет  DreamingSasuke.:

(c)

---

Всё чаще замечаю,что в последнее время абсолютно ничего не хочется.
Какая-то резкая апатия настигла меня этой весной,хотя в принципе депрессии случаются почти каждый год.

@музыка: Сплин-выхода нет

---

Почему бы не скинуть парочку своих почеркулек,пусть будут.

---

Котики

08.12.2014 в 22:06

Пишет  SemiLima:

---

*_* так прекрасно

13.12.2014 в 23:00

Пишет  SemiLima:

процесс

новогодний подарок для летчика, это его самолет теоритичиски, картинка для пазла в 1000 частей.... собрать ее явно будет тот еще геморой из за сходства цветов
1 вар

2 все поудаляла, только самолет остался....

---

Шикарный Локи

28.10.2013 в 17:15

Пишет  Локи Лафейсон:

От kellydoodles, кликабельно:

---

Милота *---*

01.06.2012 в 18:06

Пишет  Issaiah:

свадьба свадьба =)

ГОРЬКО!!!

---

06.01.2014 в 15:27

Пишет  Локи Лафейсон:

От axa403:

Моар)

От ne0nic0:

---

08.01.2014 в 15:06

Пишет  Локи Лафейсон:

От 29an:

Моар)

От soonroke:

---

Рисовач

Когда-нибудь я это закончу,а может и нет. Пейзажи-боль.

---

10.06.2012 в 18:15

Пишет  Локи Лафейсон:

От m1211nasu:

Смотреть дальше)

От reammm:



От wantstobelieve:



От lgcameron:



От shinomiya-Satsuki:



От choneck:



От iammovan:



От Renny08. «Thor & Loki: Blood Brothers» переиначили таки х)



Локи/Cвадильфари от joannaestep:

---

Фобс как всегда рисует великолепно.

08.12.2014 в 02:46

Пишет  Фобс:

повешу здесь кое-что из ранних концептов Балора.
Собственно я их скорее для себя делал,нежели чтобы
реально предложить Хатчетту - кстати вполне вероятно,что он их так и
не увидел.

---

В последнее время всё чаще хочется спать,особенно днём. Уж не знаю с чем это связано,скорее всего просто повышенная сонливость.Наверное всё же стоит прекратить свои посиделки в сети до часу ночи. Такие дела.

---

Прелестный арт.

10.02.2014 в 10:25

Пишет  Локи Лафейсон:

От fengyin:

---

Ещё один рассказ Эдгара Аллана По.

Эдар Аллан По. Сердце-обличитель
пер. В.Хинкиса
***
Правда! Я нервный - очень даже нервный, просто до ужаса, таким уж
уродился; но как можно называть меня сумасшедшим? От болезни чувства мои
только обострились - они вовсе не ослабели, не притупились. И в
особенности - тонкость слуха. Я слышал все, что совершалось на небе и на
земле. Я слышал многое, что совершалось в аду. Какой я после этого
сумасшедший? Слушайте же! И обратите внимание, сколь здраво, сколь
рассудительно могу я рассказать все от начала и до конца.
Сам не знаю, когда эта мысль пришла мне в голову; но, явившись
однажды, она уже не покидала меня ни днем, ни ночью. Никакого повода у
меня не было. И бешенства я никакого не испытывал. Я любил этого старика.
Он ни разу не причинил мне зла. Ни разу не нанес обиды. Золото его меня не
прельщало. Пожалуй, виной всему был его глаз! Да, именно! Один глаз у него
был, как у хищной птицы, - голубоватый, подернутый пленкой. Стоило ему
глянуть на меня, и кровь стыла в моих жилах; мало-помалу, исподволь, я
задумал прикончить старика и навсегда избавиться от его глаза.
В этом-то вся суть. По-вашему, я сумасшедший. Сумасшедшие ничего не
соображают. Но видели бы вы меня. Видели бы вы, как мудро я действовал - с
какой осторожностью, с какой предусмотрительностью, с каким искусным
притворством принялся я за дело! Всю неделю, перед тем как убить старика,
я был с ним сама любезность. И всякую ночь, около полуночи, я поднимал
щеколду и приотворял его дверь - тихо-тихо! А потом, когда в щель могла
войти моя голова, я вводил туда затемненный фонарь, закрытый наглухо, так
плотно, что и капли света не могло просочиться, а следом засовывал и
голову. Ах, вы не удержались бы от смеха, если б видели, до чего ловко я
ее засовывал! Я делал это медленно - очень, очень медленно, чтобы не
потревожить сон старика. Лишь через час голова моя оказывалась внутри, так
что я мог видеть старика на кровати. Ха!.. Да разве мог бы сумасшедший
действовать столь мудро? А когда моя голова проникала в комнату, я
открывал фонарь с осторожностью - с превеликой осторожностью, - открывал
его (ведь петли могли скрипнуть) ровно настолько, чтобы один-единственный
тоненький лучик упал на птичий глаз. И все это я проделывал семь долгих
ночей - всегда ровно в полночь, - но глаз неизменно бывал закрыт, и я
никак не мог покончить с делом, потому что не сам старик досаждал мне, а
его Дурной Глаз. И всякое утро, когда светало, я преспокойно входил в
комнату и без робости заговаривал с ним, приветливо окликал его по имени и
справлялся, как ему спалось ночью. Сами видите, лишь очень проницательный
человек мог бы заподозрить, что каждую ночь, ровно в двенадцать, я
заглядывал к нему, пока он спал.
На восьмую ночь я отворил дверь с особенной осторожностью. Рука моя
скользила медленней, чем минутная стрелка на часах. До той ночи я никогда
еще так не упивался своим могуществом, своей прозорливостью. Я едва мог
сдерживать торжество. Подумать только, я потихоньку отворял дверь, а
старику и во сне не снились мои тайные дела и помыслы. Когда это пришло
мне на ум, я даже прыснул со смеху, и он, верно, услышал, потому что вдруг
шевельнулся, потревоженный во сне. Вы, может быть, подумаете, что я
отступил - но ничуть не бывало. В комнате у него было темным-темно (он
боялся воров и плотно закрывал ставни), поэтому я знал, что он не видит,
как приотворяется дверь, и потихоньку все налегал на нее, все налегал.
Я просунул голову внутрь и хотел уже было открыть фонарь, даже
нащупал пальцем жестяную защелку, но тут старик подскочил, сел на кровати
и крикнул: "Кто там?"
Я затаился и молчал. Целый час я простоял не шелохнувшись, и все это
время не слышно было, чтобы он опять пег. Он сидел на кровати и
прислушивался - точно так же, как я ночь за ночью прислушивался к
бессонной гробовой тишине в четырех стенах.
Но вот я услышал слабый стон и понял, что стон этот исторгнут
смертным страхом. Не боль, не горесть исторгли его, - о нет! - то было
тихое, сдавленное стенание, какое изливается из глубины души, терзаемой
страхом. Уж я-то знаю. Сколько раз, ровно в полночь, когда весь мир спал,
этот стон рвался из собственной моей груди, умножая своим зловещим эхом
страхи, которые раздирали меня. Кому уж знать, как не мне. Я знал, что
чувствует старик, и жалел его, но все же посмеивался над ним про себя. Я
звал, что ему стало не до сна с того самого мгновения, как легкий шум
заставил его шевельнуться на кровати. Ужас одолевал его все сильней. Он
пытался убедить себя, что это пустое беспокойство, и не мог. Он твердил
себе: "Это всего лишь ветер прошелестел в трубе, это только мышка
прошмыгнула по полу", - пли: "Это попросту сверчок застрекотал и умолк".
Да, он пытался успокоить себя такими уговорами; но все было тщетно. Все
тщетно; потому что черная тень Смерти подкрадывалась к нему и уже накрыла
свою жертву. И неотвратимое присутствие этой бесплотной тени заставило его
почувствовать - незримо и неслышимо почувствовать, что моя голова здесь, в
комнате.
Я ждал долго и терпеливо, но не слышал, чтобы он пег снова, и тогда
решился приоткрыть фонарь - разомкнуть тонкую-пре-тонкую щелочку. Я стал
его приоткрывать - спокойно-преспокойно, так что трудно даже этому
поверить, - и вот наконец один-единственный лучик не толще паутинки
пробился сквозь щель и упал на птичий глаз.
Он был открыт, широко-прешироко открыт, и от одного его вида я пришел
в ярость. Он был передо мной как на ладони, - голубоватый, подернутый
отвратительной пленкой, от которой я весь похолодел, но лицо и все тело
старика скрывала темнота, потому что я, словно по наитию, направил луч
прямо в проклятую глазницу.
Ну, не говорил ли я вам, что вы полагаете сумасшествием лишь крайнее
обострение чувств? Так вот, в ушах у меня послышался тихий, глухой, частый
стук, будто тикали часы, завернутые в вату. Мне ли не знать этого звука.
То билось сердце старика. Его удары распалили мою ярость, подобно тому как
барабанный бой будит отвагу в душе солдата.
Но даже тогда я сдержал себя и не шелохнулся. Я затаил дыхание.
Фонарь не дрогнул в моей руке. Я проверил, насколько твердо я могу
удерживать луч, направленный в его глаз. А меж тем адский барабанный
грохот сердца нарастал. Что ни миг, он становился все быстрей и быстрей,
все громче и громче. Страх старика неотвратимо дошел до крайности! С
каждым мгновением сердце его билось все громче, да, все громче!.. Понятно
вам? Я же сказал, что я нервный: это так. И тогда, глухой ночью, в
зловещем безмолвии старого дома, неслыханный этот звук поверг меня самого
в беспредельный ужас. И все же еще несколько минут я сдерживал себя и не
шелохнулся. Но удары звучали все громче, громче! Казалось, сердце вот-вот
разорвется. И тут у меня возникло новое опасение - ведь стук мог услышать
кто-нибудь из соседей! Час старика пробил! С громким воплем я сорвал
заслонку с фонаря и прыгнул в комнату. Старик вскрикнул только раз -
один-единственный раз. Я мигом стащил его на пол и придавил тяжелой
кроватью. Дело было сделано на славу, и я сиял от радости. Но долгие
минуты сердце еще глухо стучало. Однако это меня не беспокоило; теперь уж
его не могли услышать за стеной. Наконец все смолкло. Старик был мертв. Я
оттащил кровать и осмотрел труп. Да, он был навеки, навеки мертв. Я
приложил руку к его груди, против сердца, и держал так долгие минуты.
Сердце не билось. Он был навеки мертв. Его глаз больше не потревожит меня.
Если вы все еще считаете меня сумасшедшим, вам придется переменить
свое мнение, когда я расскажу о тех мудрых предосторожностях, с какими я
спрятал тело. Ночь была уже на исходе, и я действовал поспешно, но без
шума. Первым делом я расчленил труп. Отрезал голову, руки и ноги.
Потом я оторвал три половицы и уложил все останки меж брусьев. После
этого приладил доски на место так хитроумно, так ловко, что никакой
человеческий глаз - даже его глаз - не заметил бы ничего подозрительного.
Смывать следы не пришлось: нигде ни пятнышка, ни капельки крови. Уж об
этом я позаботился. Все попало прямехонько в таз - ха-ха!
Когда я управился со всем этим, было уже четыре часа - но темнота
стояла такая же, как в полночь. Едва колокол пробил четыре, в парадную
дверь постучали. Я спустился вниз и отворил со спокойной душой - чего мне
теперь было бояться? Вошли трое и как нельзя более учтиво сообщили, что
они из полиции. Сосед слышал ночью крик; возникло подозрение, что
совершено злодейство; об этом сообщили в полицейский участок, и они
(полицейские) получили приказ обыскать дом.
Я улыбнулся - в самом деле, чего мне было бояться? Я любезно
пригласил их в комнаты. Я объяснил, что это сам я вскрикнул во сне. А
старика нет, заметил я мимоходом, он уехал из города. Я водил их по всему
дому. Я просил искать - искать хорошенько. Наконец я провел их в его
комнату. Я показал им все его драгоценности, целехонькие, нетронутые.
Самонадеянность моя была столь велика, что я принес в комнату стулья и
предложил им отдохнуть здесь от трудов, а сам, преисполненный торжества, с
отчаянной дерзостью поставил свой стул на то самое место, где покоился
труп моей жертвы.
Полицейские были удовлетворены. Мое поведение их убедило. Я держался
с редкой непринужденностью. Они сели и принялись болтать о всяких
пустяках, а я оживленно поддержал разговор. Но в скором времени я
почувствовал, что бледнею, и мне захотелось поскорей их спровадить. У меня
болела голова и, кажется, звенело в ушах; а они все сидели и болтали. Звон
становился явственней; он не смолкал, нет, он становился явственней: я
заговорил еще более развязно, чтобы избавиться от него; но он не смолкал,
а лишь обретал отчетливость, - и наконец я обнаружил, что он раздается
вовсе не у меня в ушах.
Без сомнения, я очень побледнел; теперь я говорил без умолку и
повысил голос. Но звук нарастал - и что мог я поделать? Это был тихий,
глухой, частый стук - очень похожий на тиканье часов, если их завернуть в
вату. Я задыхался, мне не хватало воздуха, - а полицейские ничего не
слышали. Я заговорил еще быстрей - еще исступленней; но звук нарастал
неотвратимо. Я вскочил и затеял какой-то нелепый спор, громогласно нес
всякую чушь, неистово размахивал руками; но звук неотвратимо нарастал.
Отчего они не хотят уйти? Я расхаживал по комнате и топал ногами, как
будто слова этих людей привели меня в ярость, - но звук неотвратимо
нарастал. О господи! Что мог я поделать? Я брызгал слюной - я бушевал - я
ругался! Я двигал стул, на котором только что сидел, со скрежетом возил
его по половицам, но звук перекрывал все и нарастал непрестанно. Он
становился все громче - громче - громче! А эти люди мило болтали и
улыбались. Возможно ли, что они ничего не слышали? Господи всемогущий!..
Нет, нет! Они слышали!.. они подозревали!.. они знали!.. они забавлялись
моим ужасом - так думал я и так думаю посейчас. Но нет, что угодно, только
не это мучение! Будь что будет, только бы положить конец этому
издевательству! Я не мог более выносить их лицемерные улыбки! Я
чувствовал, что крик должен вырваться из моей груди, иначе я умру!..
Вот... опять!.. Чу! Громче! Громче! Громче! Громче!.. - Негодяи! - возопил
я. - Будет вам притворяться! Я сознаюсь!.. оторвите половицы!.. вот здесь,
здесь!.. это стучит его мерзкое сердце!

---

Со смыслом

Эдгар Аллан По. Черный кот
Перевод В.Хинкиса
***
Я не надеюсь и не притязаю на то, что кто-нибудь поверит самой
чудовищной и вместе с тем самой обыденной истории, которую я собираюсь
рассказать. Только сумасшедший мог бы на это надеяться, коль скоро я сам
себе не могу поверить. А я не сумасшедший - и все это явно не сон. Но завтра
меня уже не будет в живых, и сегодня я должен облегчить свою душу покаянием.
Единственное мое намерение - это ясно, кратко, не мудрствуя лукаво, поведать
миру о некоторых чисто семейных событиях. Мне эти события в конце концов
принесли лишь ужас - они извели, они погубили меня. И все же я не стану
искать разгадки. Я из-за них натерпелся страху - многим же они покажутся
безобидней самых несуразных фантазий. Потом, быть может, какой-нибудь умный
человек найдет сгубившему меня призраку самое простое объяснение - такой
человек, с умом, более холодным, более логическим и, главное, не столь
впечатлительным, как у меня, усмотрит в обстоятельствах, о которых я не могу
говорить без благоговейного трепета, всего только цепь закономерных причин и
следствий.
С детских лет я отличался послушанием и кротостью нрава. Нежность моей
души проявлялась столь открыто, что сверстники даже дразнили меня из-за
этого. В особенности любил я разных зверюшек, и родители не препятствовали
мне держать домашних животных. С ними я проводил всякую свободную минуту и
бывал наверху блаженства, когда мог их кормить и ласкать. С годами эта
особенность моего характера развивалась, и когда я вырос, немногое в жизни
могло доставить мне более удовольствия. Кто испытал привязанность к верной и
умной собаке, тому нет нужды объяснять, какой горячей благодарностью платит
она за это. В бескорыстной и самоотверженной любви зверя есть нечто
покоряющее сердце всякого, кому не раз довелось изведать вероломную дружбу и
обманчивую преданность, свойственные Человеку.
Женился я рано и, по счастью, обнаружил в своей супруге близкие мне
наклонности. Видя мое пристрастие к домашним животным, она не упускала
случая меня порадовать. У нас были птицы, золотые рыбки, породистая собака,
кролики, обезьянка и кот.
Кот, необычайно крупный, красивый и сплошь черный, без единого
пятнышка, отличался редким умом. Когда заходила речь о его
сообразительности, моя жена, в душе не чуждая суеверий, часто намекала на
старинную народную примету, по которой всех черных котов считали оборотнями.
Намекала, разумеется, не всерьез - и я привожу эту подробность единственно
для того, что сейчас самое время о ней вспомнить.
Плутон - так звали кота - был моим любимцем, и я часто играл с ним. Я
всегда сам кормил его, и он ходил за мной по пятам, когда я бывал дома. Он
норовил даже увязаться со мной на улицу, и мне стоило немалого труда
отвадить его от этого.
Дружба наша продолжалась несколько лет, и за это время мой нрав и
характер - под влиянием Дьявольского Соблазна - резко изменились (я сгораю
от стыда, признаваясь в этом) в худшую сторону. День ото дня я становился
все мрачнее, раздражительней, безразличней к чувствам окружающих. Я позволял
себе грубо кричать на жену. В конце концов я даже поднял на нее руку. Мои
питомцы, разумеется, тоже чувствовали эту перемену. Я не только перестал
обращать на них внимание, но даже обходился с ними дурно. Однако к Плутону я
все же сохранил довольно почтительности и не позволял себе его обижать, как
обижал без зазрения совести кроликов, обезьянку и даже собаку, когда они
ласкались ко мне или случайно попадались под руку. По болезнь развивалась во
мне, - а нет болезни ужаснее пристрастия к Алкоголю! - и наконец даже
Плутон, который уже состарился и от этого стал капризнее, - даже Плутон
начал страдать от моего скверного нрава.
Однажды ночью я вернулся в сильном подпитии, побывав в одном из своих
любимых кабачков, и тут мне взбрело в голову, будто кот меня избегает. Я
поймал его; испуганный моей грубостью, он не сильно, но все же до крови
укусил меня за руку. Демон ярости тотчас вселился в меня. Я более не владел
собою. Душа моя, казалось, вдруг покинула тело; и злоба, свирепее
дьявольской, распаляемая джином, мгновенно обуяла все мое существо. Я
выхватил из кармана жилетки перочинный нож, открыл его, стиснул шею
несчастного кота и без жалости вырезал ему глаз! Я краснею, я весь горю, я
содрогаюсь, описывая это чудовищное злодейство.
Наутро, когда рассудок вернулся ко мне - когда я проспался после ночной
попойки и винные пары выветрились, - грязное дело, лежавшее на моей совести,
вызвало у меня раскаянье, смешанное со страхом; но то было лишь смутное и
двойственное чувство, не оставившее следа в моей душе. Я снова стал пить
запоем и вскоре утопил в вине самое воспоминание о содеянном.
Рана у кота тем временем понемногу заживала. Правда, пустая глазница
производила ужасающее впечатление, но боль, по-видимому, утихла. Он все так
же расхаживал по дому, но, как и следовало ожидать, в страхе бежал, едва
завидя меня. Сердце мое еще не совсем ожесточилось, и поначалу я горько
сожалел, что существо, некогда так ко мпе привязанное, теперь не скрывает
своей ненависти. Но вскоре чувство это уступило место озлоблению. И тогда,
словно в довершение окончательной моей погибели, во мне пробудился дух
противоречия. Философы оставляют его без внимания. Но я убежден до глубины
души, что дух противоречия принадлежит к извечным побуждающим началам в
сердце человеческом - к неотторжимым, первозданным способностям, или
чувствам, которые определяют самую природу Человека. Кому не случалось сотню
раз совершить дурной или бессмысленный поступок безо всякой на то причины,
лишь потому, что этого нельзя делать? И разве не испытываем мы, вопреки
здравому смыслу, постоянного искушения нарушить Закон лишь потому, что это
запрещено? Так вот, дух противоречия пробудился во мне в довершение
окончательной моей погибели. Эта непостижимая склонность души к
самоистязанию - к насилию над собственным своим естеством, склонность
творить зло ради зла - и побудила меня довести до конца мучительство над
бессловесной тварью. Как-то утром я .хладнокровно накинул коту на шею петлю
и повесил его на суку - повесил, хотя слезы текли у меня из гл:аз и сердце
разрывалось от раскаянья, - повесил, потому что знал, как он некогда меня
любил, потому что чувствовал, как несправедливо я с ним поступаю, - повесил,
потому что знал, какой совершаю грех - смертный грех, обрекающий мою
бессмертную душу на столь страшное проклятие, что она оказалась бы
низвергнута - будь это возможно - в такие глубины, куда не простирается даже
милосердие Всеблагого и Всекарающего Господа.
В ночь после совершения этого злодейства меня разбудил крик: "Пожар!"
Занавеси у моей кровати полыхали. Весь дом был объят пламенем. Моя жена,
слуга и я сам едва не сгорели заживо. Я был разорен совершенно. Огонь
поглотил все мое имущество, и с тех нор отчаянье стало моим уделом.
Во мне довольно твердости, дабы не пытаться изыскать причину и
следствие, связать несчастье со своим безжалостным поступком. Я хочу лишь
проследить в подробности всю цепь событий - и не намерен пренебречь ни
единым, пусть даже сомнительным звеном. На другой день после пожара я
побывал на пепелище. Все степы, кроме одной, рухнули. Уцелела лишь довольно
тонкая внутренняя перегородка посреди дома, к которой примыкало изголовье
моей кровати. Здесь штукатурка вполне противостояла огню - я объяснил это
тем, что стена была оштукатурена совсем недавно. Подле нее собралась большая
толпа, множество глаз пристально и жадно всматривались все в одно место.
Слова: "Странно!", "Поразительно!" и всякие восклицания в том же роде
возбудили мое любопытство. Я подошел ближе и увидел на белей поверхности
нечто вроде барельефа, изображавшего огромного кота. Точность изображения
поистине казалась непостижимой. На шее у кота была веревка.
Сначала этот призрак - я попросту не могу назвать его иначе - поверг
меня в ужас и недоумение. Но, поразмыслив, я несколько успокоился. Я
вспомнил, что повесил кота в саду подле дома. Во время переполоха, поднятого
пожаром, сад наводнила толпа - кто-то перерезал веревку и швырнул кота через
открытое окно ко мне в комнату. Возможно, таким способом он хотел меня
разбудить. Когда стены рухнули, развалины притиснули жертву моей жестокости
к свежеоштукатуренной перегородке, и от жара пламени и едких испарении на
ней запечатлелся рисунок, который я видел.
Хотя я успокоил если не свою совесть, то, по крайней мере, ум, быстро
объяснив поразительное явление, которое только что описал, оно все же
оставило во мне глубокий след. Долгие месяцы меня неотступно преследовал
призрак кота; и тут в душу мою вернулось смутное чувство, внешне, но только
внешне, похожее на раскаянье. Я начал даже жалеть об утрате и искал в
грязных притонах, откуда теперь почти не вылезал, похожего кота той же
породы, который заменил бы мне бывшего моего любимца.
Однажды ночью, когда я сидел, томимый полузабытьем, в каком-то
богомерзком месте, внимание мое вдруг привлекло что-то черное на одной из
огромных бочек с джипом или ромом, из которых состояла едва ли не вся
обстановка заведения. Несколько минут я не сводил глаз с бочки, недоумевая,
как это я до сих пор но замечал столь странной штуки. Я подошел и коснулся
ее рукой. То был черный кот, очень крупный - под стать Плутону - и похожий
на него как две кайли воды, с одним лишь отличием. В шкуре Плутона не было
ни единой белой шерстинки; а у этого кота оказалось грязно-белое пятно чуть
ли не во всю грудь.
Когда я коснулся его, он вскочил с громким мурлыканьем и потерся о мою
руку, видимо, очень обрадованный моим вниманием. А ведь я как раз искал
такого кота. Я тотчас пожелал его купить; но хозяин заведения отказался от
денег - он не знал, откуда этот кот взялся, - никогда его раньте не видел.
Я все время гладил кота, а когда собрался домой, он явно пожелал идти
со мною. Я ему не препятствовал; по дороге я иногда нагибался и поглаживал
его. Дома он быстро освоился и сразу стал любимцем моей жены.
Но сам я вскоре начал испытывать к нему растущую неприязнь. Этого я
никак не ожидал; однако - не знаю, как и почему это случилось, - его
очевидная любовь вызывала во мне лишь отвращение и досаду. Мало-помалу эти
чувства вылились в злейшую ненависть. Я всячески избегал кота; лишь смутный
стыд и память о моем прежнем злодеянии удерживали меня от расправы над ним.
Проходили недели, а я ни разу не ударил его и вообще не тронул пальцем: но
медленно - очень медленно - мною овладело неизъяснимое омерзение, и я
молчаливо бежал от постылой твари как от чумы.
Я ненавидел этого кота тем сильней, что оп, как обнаружилось в первое
же утро, лишился, подобно Плутону, одного глаза. Однако моей жене он стал от
этого еще дороже, она ведь, как я уже говорил, сохранила в своей душе ту
мягкость, которая некогда была мне свойственна и служила для меня
неиссякаемым источником самых простых и чистых удовольствий.
Но, казалось, чем более возрастала моя недоброжелательность, тем крепче
кот ко мне привязывался. Он ходил за мной по пятам с упорством, которое
трудно описать. Стоило мне сесть, как он забирался под мой стул или прыгал
ко мне на колени, донимая меня своими отвратительными ласками. Когда я
вставал, намереваясь уйти, он путался у меня под ногами, так что я едва не
падал, или, вонзая острые когти в мою одежду, взбирался ко мне на грудь. В
такие минуты мне нестерпимо хотелось убить его на месте, но меня удерживало
до некоторой степени сознание прежней вины, а главное - не стану скрывать, -
страх перед этой тварью.
В сущности, то не был страх перед каким-либо конкретным несчастьем, -
но я затрудняюсь определить это чувство другим словом. Мне стыдно признаться
- даже теперь, за решеткой, мне стыдно признаться, - что чудовищный ужас,
который вселял в меня кот, усугубило самое немыслимое наваждение. Жена не
раз указывала мне на белесое пятно, о котором я уже упоминал, единственное,
что внешне отличало эту странную тварь от моей жертвы. Читатель, вероятно,
помнит, что пятно это было довольно большое, однако поначалу очень
расплывчатое; по медленно - едва уловимо, так что разум мой долгое время
восставал против столь очевидной нелепости, - оно приобрело наконец
неумолимо ясные очертания. Не могу без трепета назвать то, что оно отныне
изображало - из-за этого главным образом я испытывал отвращение и страх и
избавился бы, если б только посмел, от проклятого чудовища, - отныне, да
будет вам ведомо, оно являло взору нечто мерзкое - нечто зловещее, -
виселицу! - это кровавое и грозное орудие Ужаса и Злодейства - Страдания и
Погибели!
Теперь я воистину был несчастнейшим из смертных. Презренная тварь,
подобная той, которую я прикончил, не моргнув глазом, - эта презренная тварь
причиняла мне - мне, человеку, сотворенному по образу и подобию Всевышнего,
- столько невыносимых страданий! Увы! Денно и нощно не знал я более
благословенного покоя! Днем кот ни на миг но отходил от меня, ночью же я что
ни час пробуждался от мучительных сновидений и ощущал горячее дыхание этого
существа на своем лице и его невыносимую тяжесть, - кошмар во плоти, который
я не в силах был стряхнуть, - до конца дней навалившуюся мне на сердце!
Эти страдания вытеснили из моей души последние остатки добрых чувств. Я
лелеял теперь лишь злобные мысли - самые черные и злобные мысли, какие
только могут прийти в голову. Моя обычная мрачность переросла в ненависть ко
всему сущему и ко всему роду человеческому; и более всех страдала от
внезапных, частых и неукротимых взрывов ярости, которым я слепо предавался,
моя безропотная и многотерпеливая жена.
Однажды по какой-то хозяйственной надобности мы с ней спустились в
подвал старого дома, в котором бедность принуждала нас жить. Кот увязался
следом за мной по крутой лестнице, я споткнулся, едва но свернул себе шею и
обезумел от бешенства. Я схватил топор и, позабыв в гневе презренный страх,
который до тех пор меня останавливал, готов был нанести коту такой удар, что
зарубил бы его на месте. Но жена удержала мою руку. В ярости, перед которой
бледнеет ярость самого дьявола, я вырвался и раскроил ей голову топором. Она
упала без единого стона.
Совершив это чудовищное убийство, я с полнейшим хладнокровием стал
искать способа спрятать труп. Я понимал, что но могу вынести его из дома
днем или даже под покровом ночи без риска, что это увидят соседи. Много
всяких замыслов приходило мне на ум. Сперва я хотел разрубить тело на мелкие
куски и сжечь в печке. Потом решил закопать его в подвале. Тут мне
подумалось, что лучше, пожалуй, бросить его в колодец на дворе - или забить
в ящик, нанять носильщика и велеть вынести его из дома. Наконец я избрал,
как мне казалось, наилучший путь. Я решил замуровать труп в стене, как
некогда замуровывали свои жертвы средневековые монахи.
Подвал прекрасно подходил для такой цели. Кладка стен была непрочной, к
тому же не столь давно их наспех оштукатурили, и по причине сырости
штукатурка до сих пор не просохла. Более того, одна стена имела выступ, в
котором для украшения устроено было подобие камина или очага, позднее
заложенного кирпичами и тоже оштукатуренного. Я не сомневался, что легко
сумею вынуть кирпичи, упрятать туда труп и снова заделать отверстие так, что
самый наметанный глаз по обнаружит ничего подозрительного.
Я не ошибся в расчетах. Взяв лом, я легко вывернул кирпичи, поставил
труп стоймя, прислонив его к внутренней стене, и без труда водворил кирпичи
на место. Со всяческими предосторожностями я добыл известь, песок и паклю,
приготовил штукатурку, совершенно неотличимую от прежней, и старательно
замазал новую кладку. Покончив с этим, я убедился, что все в полном порядке.
До стоны словно никто и не касался. Я прибрал с полу весь мусор до последней
крошки. Затем огляделся с торжеством и сказал себе:
- На сей раз, по крайней мере, труды мои не пропали даром.
После этого я принялся искать тварь, бывшую причиной стольких
несчастий; теперь я наконец твердо решился ее убить. Попадись мне кот в то
время, участь его была бы решена; но хитрый зверь, напуганный, как видно,
моей недавней яростью, исчез, будто в воду канул. Невозможно ни описать, ни
даже вообразить, сколь глубокое и блаженное чувство облегчения наполнило мою
грудь, едва ненавистный кот исчез. Всю ночь он не показывался; то была
первая ночь, с тех пор как он появился в доме, когда я спал крепким и
спокойным сном; да, спал, хотя на душе моей лежало бремя преступления.
Прошел второй день, потом третий, а мучителя моего все не было. Я вновь
дышал свободно. Чудовище в страхе бежало из дома навсегда! Я более его но
увижу! Какое блаженство! Раскаиваться в содеянном я и не думал. Было учинено
короткое дознание, но мне не составило труда оправдаться. Сделали даже обыск
- но, разумеется, ничего не нашли. Я не сомневался, что отныне буду
счастлив.
На четвертый день после убийства ко мне неожиданно нагрянули
полицейские и снова произвели в доме тщательный обыск. Однако я был уверен,
что тайник невозможно обнаружить, и чувствовал себя преспокойно. Полицейские
велели мне присутствовать при обыске. Они обшарили все уголки и закоулки.
Наконец они в третий или четвертый раз спустились в подвал. Я не повел и
бровью. Сердце мое билось так ровно, словно я спал сном праведника. Я
прохаживался по всему подвалу. Скрестив руки на груди, я неторопливо
вышагивал взад-вперед. Полицейские сделали свое дело и собрались уходить.
Сердце мое ликовало, и я не мог сдержаться. Для полноты торжества я жаждал
сказать хоть словечко и окончательно убедить их в своей невиновности.
- Господа, - сказал я наконец, когда они уже поднимались по лестнице, -
я счастлив, что рассеял ваши подозрения. Желаю вам всем здоровья и немного
более учтивости. Кстати, господа, это... это очень хорошая постройка (в
неистовом желании говорить непринужденно я едва отдавал себе отчет в своих
словах), я сказал бы даже, что постройка попросту превосходна. В кладке этих
стен - вы торопитесь, господа? - нет ни единой трещинки. - И тут, упиваясь
своей безрассудной удалью, я стал с размаху колотить тростью, которую держал
в руке, по тем самым кирпичам, где был замурован труп моей благоверной.
Господи боже, спаси и оборони меня от когтей Сатаны! Едва смолкли
отголоски этих ударов, как мне откликнулся голос из могилы!.. Крик, сперва
глухой и прерывистый, словно детский плач, быстро перешел в неумолчный,
громкий, протяжный вопль, дикий и нечеловеческий, - в звериный вой, в
душераздирающее стенание, которое выражало ужас, смешанный с торжеством, и
могло исходить только из ада, где вопиют все обреченные на вечную муку и
злобно ликуют дьяволы.
Нечего и говорить о том, какие безумные мысли полезли мне в голову.
Едва не лишившись чувств, я отшатнулся к противоположной стене. Мгновение
полицейские неподвижно стояли на лестнице, скованные ужасом и удивлением. Но
тотчас же десяток сильных рук принялись взламывать стену. Она тотчас
рухнула. Труп моей жены, уже тронутый распадом и перепачканный запекшейся
кровью, открылся взору. На голове у нее, разинув красную пасть и сверкая
единственным глазом, восседала гнусная тварь, которая коварно толкнула меня
на убийство, а теперь выдала меня своим воем и обрекла на смерть от руки
палача. Я замуровал это чудовище в каменной могиле.

---

Хороший рассказ.

Джек Лондон. Любовь к жизни
***
Прихрамывая, они спустились к речке, и один раз тот, что шел впереди,
зашатался, споткнувшись посреди каменной россыпи. Оба устали и выбились из
сил, и лица их выражали терпеливую покорность - след долгих лишений. Плечи
им оттягивали тяжелые тюки, стянутые ремнями. Каждый из них нес ружье. Оба
шли сгорбившись, низко нагнув голову и не поднимая глаз.
- Хорошо бы иметь хоть два патрона из тех, что лежат у нас в тайнике,
- сказал один.
Голос его звучал вяло, без всякого выражения. Он говорил равнодушно,
и его спутник, только что ступивший в молочно-белую воду, пенившуюся по
камням, ничего ему не ответил.
Второй тоже вошел в речку вслед за первым. Они не разулись, хотя вода
была холодная, как лед, - такая холодная, что ноги у них и даже пальцы на
ногах онемели от холода. Местами вода захлестывала колени, и оба они
пошатывались, теряя опору.
Второй путник поскользнулся на гладком валуне и чуть не упал, но
удержался на ногах, громко вскрикнув от боли. Должно быть, у него
закружилась голова, - он пошатнулся и замахал свободной рукой, словно
хватаясь за воздух. Справившись с собой, он шагнул вперед, но снова
пошатнулся и чуть не упал. Тогда он остановился и посмотрел на своего
спутника: тот все так же шел впереди, даже не оглядываясь.
Целую минуту он стоял неподвижно, словно раздумывая, потом крикнул:
- Слушай, Билл, я вывихнул ногу!
Билл ковылял дальше по молочно-белой воде. Он ни разу не оглянулся.
Второй смотрел ему вслед, и хотя его лицо оставалось по-прежнему тупым, в
глазах появилась тоска, словно у раненого оленя.
Билл уже выбрался на другой берег и плелся дальше. Тот, что стоял
посреди речки, не сводил с него глаз. Губы у него так сильно дрожали, что
шевелились жесткие рыжие усы над ними. Он облизнул сухие губы кончиком
языка.
- Билл! - крикнул он.
Это была отчаянная мольба человека, попавшего в беду, но Билл не
повернул головы. Его товарищ долго следил, как он неуклюжей походкой,
прихрамывая и спотыкаясь, взбирается по отлогому склону к волнистой линии
горизонта, образованной гребнем невысокого холма. Следил до тех пор, пока
Билл не скрылся из виду, перевалив за гребень. Тогда он отвернулся и
медленно обвел взглядом тот круг вселенной, в котором он остался один
после ухода Билла.
Над самым горизонтом тускло светило солнце, едва видное сквозь мглу и
густой туман, который лежал плотной пеленой, без видимых границ и
очертаний. Опираясь на одну ногу всей своей тяжестью, путник достал часы.
Было уже четыре. Последние недели две он сбился со счета; так как стоял
конец июля и начало августа, то он знал, что солнце должно находиться на
северо-западе. Он взглянул на юг, соображая, что где-то там, за этими
мрачными холмами, лежит Большое Медвежье озеро и что в том же направлении
проходит по канадской равнине страшный путь Полярного круга. Речка,
посреди которой он стоял, была притоком реки Коппермайн, а Коппермайн
течет также на север и впадает в залив Коронации, в Северный Ледовитый
океан. Сам он никогда не бывал там, но видел эти места на карте Компании
Гудзонова залива.
Он снова окинул взглядом тот круг вселенной, в котором остался теперь
один. Картина была невеселая. Низкие холмы замыкали горизонт однообразной
волнистой линией. Ни деревьев, ни кустов, ни травы, - ничего, кроме
беспредельной и страшной пустыни, - и в его глазах появилось выражение
страха.
- Билл! - прошептал он и повторил опять: - Билл!
Он присел на корточки посреди мутного ручья, словно бескрайняя
пустыня подавляла его своей несокрушимой силой, угнетала своим страшным
спокойствием. Он задрожал, словно в лихорадке, и его ружье с плеском упало
в воду. Это заставило его опомниться. Он пересилил свой страх, собрался с
духом и, опустив руку в воду, нашарил ружье, потом передвинул тюк ближе к
левому плечу, чтобы тяжесть меньше давила на больную ногу, и медленно и
осторожно пошел к берегу, морщась от боли.
Он шел не останавливаясь. Не обращая внимания на боль, с отчаянной
решимостью, он торопливо взбирался на вершину холма, за гребнем которого
скрылся Билл, - и сам он казался еще более смешным и неуклюжим, чем
хромой, едва ковылявший Билл. Но с гребня он увидел, что в неглубокой
долине никого нет! На него снова напал страх, и, снова поборов его, он
передвинул тюк еще дальше к левому плечу и, хромая, стал спускаться вниз.
Дно долины было болотистое, вода пропитывала густой мох, словно
губку. На каждом шагу она брызгала из-под ног, и подошва с хлюпаньем
отрывалась от влажного мха. Стараясь идти по следам Билла, путник
перебирался от озерка к озерку, по камням, торчавшим во мху, как островки.
Оставшись один, он не сбился с пути. Он знал, что еще немного - и он
подойдет к тому месту, где сухие пихты и ели, низенькие и чахлые, окружают
маленькое озеро Титчинничили, что на местном языке означает: "Страна
Маленьких Палок". А в озеро впадает ручей, и вода в нем не мутная. По
берегам ручья растет камыш - это он хорошо помнил, - но деревьев там нет,
и он пойдет вверх по ручью до самого водораздела. От водораздела
начинается другой ручей, текущий на запад; он спустится по нему до реки
Диз и там найдет свой тайник под перевернутым челноком, заваленным
камнями. В тайнике спрятаны патроны, крючки и лески для удочек и маленькая
сеть - все нужное для того, чтобы добывать себе пропитание. А еще там есть
мука - правда, немного, и кусок грудинки, и бобы.
Билл подождет его там, и они вдвоем спустятся по реке Диз до Большого
Медвежьего озера, а потом переправятся через озеро и пойдут на юг, все на
юг, - а зима будет догонять их, и быстрину в реке затянет льдом, и дни
станут холодней, - на юг, к какой-нибудь фактории Гудзонова залива, где
растут высокие, мощные деревья и где сколько хочешь еды.
Вот о чем думал путник с трудом пробираясь вперед. Но как ни трудно
было ему идти, еще труднее было уверить себя в том, что Билл его не
бросил, что Билл, конечно, ждет его у тайника. Он должен был так думать,
иначе не имело никакого смысла бороться дальше, - оставалось только лечь
на землю и умереть. И пока тусклый диск солнца медленно скрывался на
северо-западе, он успел рассчитать - и не один раз - каждый шаг того пути,
который предстоит проделать им с Биллом, уходя на юг от наступающей зимы.
Он снова и снова перебирал мысленно запасы пищи в своем тайнике и запасы
на складе Компании Гудзонова залива. Он ничего не ел уже два дня, но еще
дольше он не ел досыта. То и дело он нагибался, срывал бледные болотные
ягоды, клал их в рот, жевал и проглатывал. Ягоды были водянистые и быстро
таяли во рту, - оставалось только горькое жесткое семя. Он знал, что ими
не насытишься, но все-таки терпеливо жевал, потому что надежда не хочет
считаться с опытом.
В девять часов он ушиб большой палец ноги о камень, пошатнулся и упал
от слабости и утомления. Довольно долго он лежал на боку не шевелясь;
потом высвободился из ремней, неловко приподнялся и сел. Еще не стемнело,
и в сумеречном свете он стал шарить среди камней, собирая клочки сухого
мха. Набрав целую охапку, он развел костер - тлеющий, дымный костер - и
поставил на него котелок с водой.
Он распаковал тюк и прежде всего сосчитал, сколько у него спичек. Их
было шестьдесят семь. Чтобы не ошибиться, он пересчитывал три раза. Он
разделил их на три кучки и каждую завернул в пергамент; один сверток он
положил в пустой кисет, другой - за подкладку изношенной шапки, а третий -
за пазуху. Когда он проделал все это, ему вдруг стало страшно; он
развернул все три свертка и снова пересчитал. Спичек было по-прежнему
шестьдесят семь.
Он просушил мокрую обувь у костра. От мокасин остались одни лохмотья,
сшитые из одеяла носки прохудились насквозь, и ноги у него были стерты до
крови. Лодыжка сильно болела, и он осмотрел ее: она распухла, стала почти
такой же толстой, как колено. Он оторвал длинную полосу от одного одеяла и
крепко-накрепко перевязал лодыжку, оторвал еще несколько полос и обмотал
ими ноги, заменив этим носки и мокасины, потом выпил кипятку, завел часы и
лег, укрывшись одеялом.
Он спал как убитый. К полуночи стемнело, но не надолго. Солнце взошло
на северо-востоке - вернее, в той стороне начало светать, потому что
солнце скрывалось за серыми тучами.
В шесть часов он проснулся, лежа на спине. Он посмотрел на серое небо
и почувствовал, что голоден. Повернувшись и приподнявшись на локте, он
услышал громкое фырканье и увидел большого оленя, который настороженно и с
любопытством смотрел на него. Олень стоял от него шагах в пятидесяти, не
больше, и ему сразу представился запас и вкус оленины, шипящей на
сковородке. Он невольно схватил незаряженное ружье, прицелился и нажал
курок. Олень всхрапнул и бросился прочь, стуча копытами по камням.
Он выругался, отшвырнул ружье и со стоном попытался встать на ноги. Это
удалось ему с большим трудом и нескоро. Суставы у него словно заржавели, и
согнуться или разогнуться стоило каждый раз большого усилия воли. Когда он,
наконец, поднялся на ноги, ему понадобилась еще целая минута, чтобы
выпрямиться и стоять прямо, как полагается человеку.
Он взобрался на небольшой холмик и осмотрелся кругом. Ни деревьев, ни
кустов - ничего, кроме серого моря мхов, где лишь изредка виднелись серые
валуны, серые озерки и серые ручьи. Небо тоже было серое. Ни солнечного
луча, ни проблеска солнца! Он потерял представление, где находится север, и
забыл, с какой стороны он пришел вчера вечером. Но он не сбился с пути. Это
он знал. Скоро он придет в Страну Маленьких Палок. Он знал, что она где-то
налево, недалеко отсюда - быть может, за следующим пологим холмом.
Он вернулся, чтобы увязать свой тюк по-дорожному; проверил, целы ли
его три свертка со спичками, но не стал их пересчитывать. Однако он
остановился в раздумье над плоским, туго набитым мешочком из оленьей кожи.
Мешочек был невелик, он мог поместиться между ладонями, но весил
пятнадцать фунтов - столько же, сколько все остальное, - и это его
тревожило. Наконец, он отложил мешочек в сторону и стал свертывать тюк;
потом взглянул на мешочек, быстро схватил его и вызывающе оглянулся по
сторонам, словно пустыня хотела отнять у него золото. И когда он поднялся
на ноги и поплелся дальше, мешочек лежал в тюке у него за спиной.
Он свернул налево и пошел, время от времени останавливаясь и срывая
болотные ягоды. Нога у него одеревенела, он стал хромать сильнее, но эта
боль ничего не значила по сравнению с болью в желудке. Голод мучил его
невыносимо. Боль все грызла и грызла его, и он уже не понимал, в какую
сторону надо идти, чтобы добраться до страны Маленьких Палок. Ягоды не
утоляли грызущей боли, от них только щипало язык и небо.
Когда он дошел до небольшой ложбины, навстречу ему с камней и кочек
поднялись белые куропатки, шелестя крыльями и крича: кр, кр, кр... Он
бросил в них камнем, но промахнулся. Потом, положив тюк на землю, стал
подкрадываться к ним ползком, как кошка подкрадывается к воробьям. Штаны у
него порвались об острые камни, от колен тянулся кровавый след, но он не
чувствовал этой боли, - голод заглушал его. Он полз по мокрому мху; одежда
его намокла, тело зябло, но он не замечал ничего, так сильно терзал его
голод. А белые куропатки все вспархивали вокруг него, и наконец это "кр,
кр" стало казаться ему насмешкой; он выругал куропаток и начал громко
передразнивать их крик.
Один раз он чуть не наткнулся на куропатку, которая, должно быть,
спала. Он не видел ее, пока она не вспорхнула ему прямо в лицо из своего
убежища среди камней. Как ни быстро вспорхнула куропатка, он успел
схватить ее таким же быстрым движением - и в руке у него осталось три
хвостовых пера. Глядя, как улетает куропатка, он чувствовал к ней такую
ненависть, будто она причинила ему страшное зло. Потом он вернулся к
своему тюку и взвалил его на спину.
К середине дня он дошел до болота, где дичи было больше. Словно
дразня его, мимо прошло стадо оленей, голов в двадцать, - так близко, что
их можно было подстрелить из ружья. Его охватило дикое желание бежать за
ними, он был уверен, что догонит стадо. Навстречу ему попалась черно-бурая
лисица с куропаткой в зубах. Он закричал. Крик был страшен, но лисица,
отскочив в испуге, все же не выпустила добычи.
Вечером он шел по берегу мутного от извести ручья, поросшего редким
камышом. Крепко ухватившись за стебель камыша у самого корня, он выдернул
что-то вроде луковицы, не крупнее обойного гвоздя. Луковица оказалась
мягкая и аппетитно хрустела на зубах. Но волокна были жесткие, такие же
водянистые, как ягоды, и не насыщали. Он сбросил свою поклажу и на
четвереньках пополз в камыши, хрустя и чавкая, словно жвачное животное.
Он очень устал, и его часто тянуло лечь на землю и уснуть; но желание
дойти до Страны Маленьких Палок, а еще больше голод не давали ему покоя.
Он искал лягушек в озерах, копал руками землю в надежде найти червей, хотя
знал, что так далеко на Севере не бывает ни червей, ни лягушек.
Он заглядывал в каждую лужу и наконец с наступлением сумерек увидел в
такой луже одну-единственную рыбку величиной с пескаря. Он опустил в воду
правую руку по самое плечо, но рыба от него ускользнула. Тогда он стал
ловить ее обеими руками и поднял всю муть со дна. От волнения он
оступился, упал в воду и вымок до пояса. Он так замутил воду, что рыбку
нельзя было разглядеть, и ему пришлось дожидаться, пока муть осядет на
дно.
Он опять принялся за ловлю и ловил, пока вода опять не замутилась.
Больше ждать он не мог. Отвязав жестяное ведерко, он начал вычерпывать
воду. Сначала он вычерпывал с яростью, весь облился и выплескивал воду так
близко от лужи, что она стекала обратно. Потом стал черпать осторожнее,
стараясь быть спокойным, хотя сердце у него сильно билось и руки дрожали.
Через полчаса в луже почти не осталось воды. Со дна уже ничего нельзя было
зачерпнуть. Но рыба исчезла. Он увидел незаметную расщелину среди камней,
через которую рыбка проскользнула в соседнюю лужу, такую большую, что ее
нельзя было вычерпать и за сутки. Если б он заметил эту щель раньше, он с
самого начала заложил бы ее камнем, и рыба досталась бы ему.
В отчаянии он опустился на мокрую землю и заплакал. Сначала он плакал
тихо, потом стал громко рыдать, будя безжалостную пустыню, которая
окружала его; и долго еще плакал без слез, сотрясаясь от рыданий.
Он развел костер и согрелся, выпив много кипятку, потом устроил себе
ночлег на каменистом выступе, так же как и в прошлую ночь. Перед сном он
проверил, не намокли ли спички, и завел часы. Одеяла были сырые и холодные
на ощупь. Вся нога горела от боли, как в огне. Но он чувствовал только
голод, и ночью ему снились пиры, званые обеды и столы, заставленные едой.
Он проснулся озябший и больной. Солнца не было. Серые краски земли и
неба стали темней и глубже. Дул резкий ветер, и первый снегопад выбелил
холмы. Воздух словно сгустился и побелел, пока он разводил костер и
кипятил воду. Это повалил мокрый снег большими влажными хлопьями. Сначала
они таяли, едва коснувшись земли, но снег валил все гуще и гуще, застилая
землю, и наконец весь собранный им мох отсырел, и костер погас.
Это было ему сигналом снова взвалить тюк на спину и брести вперед,
неизвестно куда. Он уже не думал ни о Стране Маленьких Палок, ни о Билле,
ни о тайнике у реки Диз. Им владело только одно желание: есть! Он
помешался от голода. Ему было все равно, куда идти, лишь бы идти по
ровному месту. Под мокрым снегом он ощупью искал водянистые ягоды,
выдергивал стебли камыша с корнями. Но все это было пресно и не насыщало.
Дальше ему попалась какая-то кислая на вкус травка, и он съел, сколько
нашел, но этого было очень мало, потому что травка стлалась по земле и ее
нелегко было найти под снегом.
В ту ночь у него не было ни костра, ни горячей воды, и он залез под
одеяло и уснул тревожным от голода сном. Снег превратился в холодный
дождь. Он то и дело просыпался, чувствуя, что дождь мочит ему лицо.
Наступил день - серый день без солнца. Дождь перестал. Теперь чувство
голода у путника притупилось. Осталась тупая, ноющая боль в желудке, но
это его не очень мучило. Мысли у него прояснились, и он опять думал о
Стране Маленьких Палок и о своем тайнике у реки Дез.
Он разорвал остаток одного одеяла на полосы и обмотал стертые до
крови ноги, потом перевязал больную ногу и приготовился к дневному
переходу. Когда дело дошло до тюка, он долго глядел на мешочек из оленьей
кожи, но в конце концов захватил и его.
Дождь растопил снег, и только верхушки холмов оставались белыми.
Проглянуло солнце, и путнику удалось определить страны света, хотя теперь
он знал, что сбился с пути. Должно быть, блуждая в эти последние дни, он
отклонился слишком далеко влево. Теперь он свернул вправо, чтобы выйти на
правильный путь.
Муки голода уже притупились, но он чувствовал, что ослаб. Ему
приходилось часто останавливаться и отдыхать, собирая болотные ягоды и
луковицы камыша. Язык у него распух, стал сухим, словно ершистым, и во рту
был горький вкус. А больше всего его донимало сердце. После нескольких
минут пути оно начинало безжалостно стучать, а потом словно подскакивало и
мучительно трепетало, доводя его до удушья и головокружения, чуть не до
обморока.
Около полудня он увидел двух пескарей в большой луже. Вычерпать воду
было немыслимо, но теперь он стал спокойнее и ухитрился поймать их
жестяным ведерком. Они были с мизинец длиной, не больше, но ему не
особенно хотелось есть. Боль в желудке все слабела, становилась все менее
острой, как будто желудок дремал. Он съел рыбок сырыми, старательно их
разжевывая, и это было чисто рассудочным действием. Есть ему не хотелось,
но он знал, что это нужно, чтобы остаться в живых.
Вечером он поймал еще трех пескарей, двух съел, а третьего оставил на
завтрак. Солнце высушило изредка попадавшиеся клочки мха, и он согрелся,
вскипятив себе воды. В этот день он прошел не больше десяти миль, а на
следующий, двигаясь только когда позволяло сердце, - не больше пяти. Но
боли в желудке уже не беспокоили его; желудок словно уснул. Местность была
ему теперь незнакома, олени попадались все чаще и волки тоже. Очень часто
их вой доносился до него из пустынной дали, а один раз он видел трех
волков, которые, крадучись, перебегали дорогу.
Еще одна ночь, и наутро, образумившись наконец, он развязал ремешок,
стягивающий кожаный мешочек. Из него желтой струйкой посыпался крупный
золотой песок и самородки. Он разделил золото пополам, одну половину
спрятал на видном издалека выступе скалы, завернув в кусок одеяла, а
другую всыпал обратно в мешок. Свое последнее одеяло он тоже пустил на
обмотки для ног. Но ружье он все еще не бросал, потому что в тайнике у
реки Диз лежали патроны.
День выдался туманный. В этот день в нем снова пробудился голод.
Путник очень ослабел, и голова у него кружилась так, что по временам он
ничего не видел. Теперь он постоянно спотыкался и падал, и однажды
свалился прямо на гнездо куропатки. Там было четверо только что
вылупившихся птенца, не старше одного дня; каждого хватило бы только на
глоток; и он съел их с жадностью, запихивая в рот живыми: они хрустели у
него на зубах, как яичная скорлупа. Куропатка-мать с громким криком летала
вокруг него. Он хотел подшибить ее прикладом ружья, но она увернулась.
Тогда он стал бросать в нее камнями и перебил ей крыло. Куропатка
бросилась от него прочь, вспархивая и волоча перебитое крыло, но он не
отставал.
Птенцы только раздразнили его голод. Неуклюже подскакивая и припадая
на больную ногу, он то бросал в куропатку камнями и хрипло вскрикивал, то
шел молча, угрюмо и терпеливо поднимаясь после каждого падения, и тер
рукой глаза, чтобы отогнать головокружение, грозившее обмороком.
Погоня за куропаткой привела его в болотистую низину, и там он
заметил человеческие следы на мокром мху. Следы были не его - это он
видел. Должно быть, следы Билла. Но он не мог остановиться, потому что
белая куропатка убегала все дальше. Сначала он поймает ее, а потом уже
вернется и рассмотрит следы.
Он загнал куропатку, но и сам обессилел. Она лежала на боку, тяжело
дыша, и он, тоже тяжело дыша, лежал в десяти шагах от нее, не в силах
подползти ближе. А когда он отдохнул, она тоже собралась с силами и
упорхнула от его жадно протянутой руки. Погоня началась снова. Но тут
стемнело и птица скрылась. Споткнувшись от усталости, он упал с тюком на
спине и поранил себе щеку. Он долго не двигался, потом повернулся на бок,
завел часы и пролежал так до утра.
Опять туман. Половину одеяла он израсходовал на обмотки. Следы Билла
ему не удалось найти, но теперь это было неважно. Голод упорно гнал его
вперед. Но что, если... Билл тоже заблудился? К полудню он совсем выбился
из сил. Он опять разделил золото, на этот раз просто высыпав половину на
землю. К вечеру он выбросил и другую половину, оставив себе только обрывок
одеяла, жестяное ведерко и ружье.
Его начали мучить навязчивые мысли. Почему-то он был уверен, что у
него остался один патрон, - ружье заряжено, он просто этого не заметил. И
в то же время он знал, что в магазине нет патрона. Эта мысль неотвязно
преследовала его. Он боролся с ней часами, потом осмотрел магазин и
убедился, что никакого патрона в нем нет. Разочарование было так сильно,
словно он и в самом деле ожидал найти там патрон.
Прошло около получаса, потом навязчивая мысль вернулась к нему снова.
Он боролся с ней и не мог побороть и, чтобы хоть чем-нибудь помочь себе,
опять осмотрел ружье. По временам рассудок его мутился, и он продолжал
брести дальше бессознательно, как автомат; странные мысли и нелепые
представления точили его мозг, как черви. Но он быстро приходил в
сознание, - муки голода постоянно возвращали его к действительности.
Однажды его привело в себя зрелище, от которого он тут же едва не упал без
чувств. Он покачнулся и зашатался, как пьяный, стараясь удержаться на
ногах. Перед ним стояла лошадь. Лошадь! Он не верил своим глазам. Их
заволакивал густой туман, пронизанный яркими точками света. Он стал
яростно тереть глаза и, когда зрение прояснилось, увидел перед собой не
лошадь, а большого бурого медведя. Зверь разглядывал его с недружелюбным
любопытством.
Он уже вскинул было ружье, но быстро опомнился. Опустив ружье, он
вытащил охотничий нож из шитых бисером ножен. Перед ним было мясо и -
жизнь. Он провел большим пальцем по лезвию ножа. Лезвие было острое, и
кончик тоже острый. Сейчас он бросится на медведя и убьет его. Но сердце
заколотилось, словно предостерегая: тук, тук, тук - потом бешено
подскочило кверху и дробно затрепетало; лоб сдавило, словно железным
обручем, и в глазах потемнело.
Отчаянную храбрость смыло волной страха. Он так слаб - что будет,
если медведь нападет на него? Он выпрямился во весь рост как можно
внушительнее, выхватил нож и посмотрел медведю прямо в глаза. Зверь
неуклюже шагнул вперед, поднялся на дыбы и зарычал. Если бы человек
бросился бежать, медведь погнался бы за ним. Но человек не двинулся с
места, осмелев от страха; он тоже зарычал, свирепо, как дикий зверь,
выражая этим страх, который неразрывно связан с жизнью и тесно сплетается
с ее самыми глубокими корнями.
Медведь отступил в сторону, угрожающе рыча, в испуге перед этим
таинственным существом, которое стояло прямо и не боялось его. Но человек
все не двигался. Он стоял как вкопанный, пока опасность не миновала, а
потом, весь дрожа, повалился на мокрый мох.
Собравшись с силами, он пошел дальше, терзаясь новым страхом. Это был
уже не страх голодной смерти: теперь он боялся умереть насильственной
смертью, прежде чем последнее стремление сохранить жизнь заглохнет в нем
от голода. Кругом были волки. Со всех сторон в этой пустыне доносился их
вой, и самый воздух вокруг дышал угрозой так неотступно, что он невольно
поднял руки, отстраняя эту угрозу, словно полотнище колеблемой ветром
палатки.
Волки по двое и по трое то и дело перебегали ему дорогу. Но они не
подходили близко. Их было не так много; кроме того, они привыкли охотиться
за оленями, которые не сопротивлялись им, а это странное животное ходило
на двух ногах, и должно быть, царапалось и кусалось.
К вечеру он набрел на кости, разбросанные там, где волки настигли
свою добычу. Час тому назад это был живой олененок, он резво бегал и
мычал. Человек смотрел на кости, дочиста обглоданные, блестящие и розовые,
оттого что в их клетках еще не угасла жизнь. Может быть, к концу дня и от
него останется не больше? Ведь такова жизнь, суетная и скоропреходящая.
Только жизнь заставляет страдать. Умереть не больно. Умереть - уснуть.
Смерть - это значит конец, покой. Почему же тогда ему не хочется умирать?
Но он не долго рассуждал. Вскоре он уже сидел на корточках, держа
кость в зубах и высасывал из нее последние частицы жизни, которые еще
окрашивали ее в розовый цвет. Сладкий вкус мяса, еле слышный, неуловимый,
как воспоминание, доводил его до бешенства. Он стиснул зубы крепче и стал
грызть. Иногда ломалась кость, иногда его зубы. Потом он стал дробить
кости камнем, размалывая их в кашу, и глотать с жадностью. Второпях он
попадал себе по пальцам, и все-таки, несмотря на спешку, находил время
удивляться, почему он не чувствует боли от ударов.
Наступили страшные дни дождей и снега. Он уже не помнил, когда
останавливался на ночь и когда снова пускался в путь. Шел, не разбирая
времени, и ночью и днем, отдыхал там, где падал, и тащился вперед, когда
угасавшая в нем жизнь вспыхивала и разгоралась ярче. Он больше не боролся,
как борются люди. Это сама жизнь в нем не хотела гибнуть и гнала его
вперед. Он не страдал больше. Нервы его притупились, словно оцепенели, в
мозгу теснились странные видения, радужные сны.
Он, не переставая, сосал и жевал раздробленные кости, которые
подобрал до последней крошки и унес с собой. Больше он уже не поднимался
на холмы, не пересекал водоразделов, а брел по отлогому берегу большой
реки, которая текла по широкой долине. Перед его глазами были только
видения. Его душа и тело шли рядом и все же порознь - такой тонкой стала
нить, связывающая их.
Он пришел в сознание однажды утром, лежа на плоском камне. Ярко
светило и пригревало солнце. Издали ему слышно было мычание оленят. Он
смутно помнил дождь, ветер и снег, но сколько времени его преследовала
непогода - два дня или две недели, - он не знал.
Долгое время он лежал неподвижно, и щедрое солнце лило на него свои
лучи, напитывая теплом его жалкое тело. "Хороший день", - подумал он. Быть
может, ему удастся определить направление по солнцу. Сделав мучительное
усилие, он повернулся на бок. Там, внизу, текла широкая, медлительная
река. Она была ему незнакома, и это его удивило. Он медленно следил за ее
течением, смотрел, как она вьется среди голых, угрюмых холмов, еще более
угрюмых и низких, чем те, которые он видел до сих пор. Медленно,
равнодушно, без всякого интереса он проследил за течением незнакомой реки
почти до самого горизонта и увидел, что она вливается в светлое блистающее
море. И все же это его не взволновало. "Очень странно, - подумал он, - это
или мираж, или видение, плод расстроенного воображения". Он еще более
убедился в этом, когда увидел корабль, стоявший на якоре посреди
блистающего моря. Он закрыл глаза на секунду и снова открыл их. Странно,
что видение не исчезает! А впрочем, нет ничего странного. Он знал, что в
сердце этой бесплодной земли нет ни моря, ни кораблей, так же как нет
патронов в его незаряженном ружье.
Он услышал за своей спиной какое-то сопение - не то вздох, не то
кашель. Очень медленно, преодолевая крайнюю слабость и оцепенение, он
повернулся на другой бок. Поблизости он ничего не увидел и стал терпеливо
ждать. Опять послышались сопение и кашель, и между двумя островерхими
камнями, не больше чем шагах в двадцати от себя, он увидел серую голову
волка. Уши не торчали кверху, как это ему приходилось видеть у других
волков, глаза помутнели и налились кровью, голова бессильно понурилась.
Волк, верно, был болен: он все время чихал и кашлял.
"Вот это по крайней мере не кажется, - подумал он и опять повернулся
на другой бок, чтобы увидеть настоящий мир, не застланный теперь дымкой
видений. Но море все так же сверкало в отдалении, и корабль был ясно
виден. Быть может, это все-таки настоящее? Он закрыл глаза и стал думать -
и в конце концов понял, в чем дело. Он шел на северо-восток, удаляясь от
реки Диз, и попал в долину реки Коппермайн. Эта широкая, медлительная река
и была Коппермайн. Это блистающее море - Ледовитый океан. Этот корабль -
китобойное судно, заплывшее далеко к востоку от устья реки Маккензи, оно
стоит на якоре в заливе Коронации. Он вспомнил карту Компании Гудзонова
залива, которую видел когда-то, и все стало ясно и понятно.
Он сел и начал думать о самых неотложных делах. Обмотки из одеяла
совсем износились, и ноги у него были содраны до живого мяса. Последнее
одеяло было израсходовано. Ружье и нож он потерял. Шапка тоже пропала, но
спички в кисете за пазухой, завернутые в пергамент, остались целы и не
отсырели. Он посмотрел на часы. Они все еще шли и показывали одиннадцать
часов. Должно быть, он не забывал заводить их.
Он был спокоен и в полном сознании. Несмотря на страшную слабость, он
не чувствовал никакой боли. Есть ему не хотелось. Мысль о еде была даже
неприятна ему, и все, что он ни делал, делалось им по велению рассудка. Он
оторвал штанины до колен и обвязал ими ступни. Ведерко он почему-то не
бросил: надо будет выпить кипятку, прежде чем начать путь к кораблю -
очень тяжелый, как он предвидел.
Все его движения были медленны. Он дрожал, как в параличе. Он хотел
набрать сухого мха, но не смог подняться на ноги. Несколько раз он
пробовал встать и в конце концов пополз на четвереньках. Один раз он
подполз очень близко к больному волку. Зверь неохотно посторонился и
облизнул морду, насилу двигая языком. Человек заметил, что язык был не
здорового, красного цвета, а желтовато-бурый, покрытый полузасохшей
слизью.
Выпив кипятку, он почувствовал, что может подняться на ноги и даже
идти, хотя силы его были почти на исходе. Ему приходилось отдыхать чуть не
каждую минуту. Он шел слабыми, неверными шагами, и такими же слабыми,
неверными шагами тащился за ним волк.
И в эту ночь, когда блистающее море скрылось во тьме, человек понял,
что приблизился к нему не больше чем на четыре мили.
Ночью он все время слышал кашель больного волка, а иногда крики
оленят. Вокруг была жизнь, но жизнь, полная сил и здоровья, а он понимал,
что больной волк тащится по следам больного человека в надежде, что этот
человек умрет первым. Утром, открыв глаза, он увидел, что волк смотрит на
него тоскливо и жадно. Зверь, похожий на заморенную унылую собаку, стоял,
понурив голову и поджав хвост. Он дрожал на холодном ветру и угрюмо
оскалил зубы, когда человек заговорил с ним голосом, упавшим до хриплого
шепота.
Взошло яркое солнце, и все утро путник, спотыкаясь и падая, шел к
кораблю на блистающем море. Погода стояла прекрасная. Это началось
короткое бабье лето северных широт. Оно могло продержаться неделю, могло
кончиться завтра или послезавтра.
После полудня он напал на след. Это был след другого человека,
который не шел, а тащился на четвереньках. Он подумал, что это, возможно,
след Билла, но подумал вяло и равнодушно. Ему было все равно. В сущности,
он перестал что-либо чувствовать и волноваться. Он уже не ощущал боли.
Желудок и нервы словно дремали. Однако жизнь, еще теплившаяся в нем, гнала
его вперед. Он очень устал, но жизнь в нем не хотела гибнуть; и потому,
что она не хотела гибнуть, человек все еще ел болотные ягоды и пескарей,
пил кипяток и следил за больным волком, не спуская с него глаз.
Он шел следом другого человека, того, который тащился на
четвереньках, и скоро увидел конец его пути: обглоданные кости на мокром
мху, сохранившем следы волчьих лап. Он увидел туго набитый мешочек из
оленьей кожи - такой же, какой был у него, - разорванный острыми зубами.
Он поднял этот мешочек, хотя его ослабевшие пальцы не в силах были
удержать такую тяжесть. Билл не бросил его до конца. Ха-ха! Он еще
посмеется над Биллом. Он останется жив и возьмет мешочек на корабль,
который стоит посреди блистающего моря. Он засмеялся хриплым, страшным
смехом, похожим на карканье ворона, и больной волк вторил ему, уныло
подвывая. Человек сразу замолчал. Как же он будет смеяться над Биллом,
если это Билл, если эти бело-розовые, чистые кости - все, что осталось от
Билла?
Он отвернулся. Да, Билл его бросил, но он не возьмет золота и не
станет сосать кости Билла. А Билл стал бы, будь Билл на его месте,
размышлял он, тащась дальше.
Он набрел на маленькое озерко. И, наклонившись над ним в поисках
пескарей, отшатнулся, словно ужаленный. Он увидел свое лицо, отраженное в
воде. Это отражение было так страшно, что пробудило даже его отупевшую
душу. В озерке плавали три пескаря, но оно было велико, и он не мог
вычерпать его до дна; он попробовал поймать рыб ведерком, но в конце
концов бросил эту мысль. Он побоялся, что от усталости упадет в воду и
утонет. По этой же причине он не отважился плыть по реке на бревне, хотя
бревен было много на песчаных отмелях.
В этот день он сократил на три мили расстояние между собой и
кораблем, а на следующий день - на две мили; теперь он полз на
четвереньках, как Билл. К концу пятого дня до корабля все еще оставалось
миль семь, а он теперь не мог пройти и мили в день. Бабье лето еще
держалось, а он то полз на четвереньках, то падал без чувств, и по его
следам все так же тащился больной волк, кашляя и чихая. Колени человека
были содраны до живого мяса, и ступни тоже, и хотя он оторвал две полосы
от рубашки, чтобы обмотать их, красный след тянулся за ним по мху и
камням. Оглянувшись как-то, он увидел, что волк с жадностью лижет этот
кровавый след, и ясно представил себе, каков будет его конец, если он сам
не убьет волка. И тогда началась самая жестокая борьба, какая только
бывает в жизни: больной человек на четвереньках и больной волк, ковылявший
за ним, - оба они, полумертвые, тащились через пустыню, подстерегая друг
друга.
Будь то здоровый волк, человек не стал бы так сопротивляться, но ему
было неприятно думать, что он попадет в утробу этой мерзкой твари, почти
падали. Ему стало противно. У него снова начинался бред, сознание туманили
галлюцинации, и светлые промежутки становились все короче и реже.
Однажды он пришел в чувство, услышав чье-то дыхание над самым ухом.
Волк отпрыгнул назад, споткнулся и упал от слабости. Это было смешно, но
человек не улыбнулся. Он даже не испугался. Страх уже не имел над ним
власти. Но мысли его на минуту прояснились, и он лежал, раздумывая. До
корабля оставалось теперь мили четыре, не больше. Он видел его совсем
ясно, протирая затуманенные глаза, видел и лодочку с белым парусом,
рассекавшую сверкающее море. Но ему не одолеть эти четыре мили. Он это
знал и относился к этому спокойно. Он знал, что не проползет и полумили. И
все-таки ему хотелось жить. Было бы глупо умереть после всего, что он
перенес. Судьба требовала от него слишком много. Даже умирая, он не
покорялся смерти. Возможно, это было чистое безумие, но и в когтях смерти
он бросал ей вызов и боролся с ней.
Он закрыл глаза и бесконечно бережно собрал все свои силы. Он
крепился, стараясь не поддаваться чувству дурноты, затопившему, словно
прилив, все его существо. Это чувство поднималось волной и мутило
сознание. Временами он словно тонул, погружаясь в забытье и силясь
выплыть, но каким-то необъяснимым образом остатки воли помогали ему снова
выбраться на поверхность.
Он лежал на спине неподвижно и слышал, как хриплое дыхание волка
приближается к нему. Оно ощущалось все ближе и ближе, время тянулось без
конца, но человек не пошевельнулся ни разу. Вот дыхание слышно над самым
ухом. Жесткий сухой язык царапнул его щеку словно наждачной бумагой. Руки
у него вскинулись кверху - по крайней мере он хотел их вскинуть - пальцы
согнулись как когти, но схватили пустоту. Для быстрых и уверенных движений
нужна сила, а силы у него не было.
Волк был терпелив, но и человек был терпелив не меньше. Полдня он
лежал неподвижно, борясь с забытьем и сторожа волка, который хотел его
съесть и которого он съел бы сам, если бы мог. Время от времени волна
забытья захлестывала его, и он видел долгие сны; но все время, и во сне и
наяву, он ждал, что вот-вот услышит хриплое дыхание и его лизнет шершавый
язык.
Дыхание он не услышал, но проснулся оттого, что шершавый язык
коснулся его руки. Человек ждал. Клыки слегка сдавили его руку, потом
давление стало сильнее - волк из последних сил старался вонзить зубы в
добычу, которую так долго подстерегал. Но и человек ждал долго, и его
искусанная рука сжала волчью челюсть. И в то время как волк слабо
отбивался, а рука так же слабо сжимала его челюсть, другая рука
протянулась и схватила волка. Еще пять минут, и человек придавил волка
всей своей тяжестью. Его рукам не хватало силы, чтобы задушить волка, но
человек прижался лицом к волчьей шее, и его рот был полон шерсти. Прошло
полчаса, и человек почувствовал, что в горло ему сочится теплая струйка.
Это было мучительно, словно ему в желудок вливали расплавленный свинец, и
только усилием воли он заставлял себя терпеть. Потом человек перекатился
на спину и уснул.
На китобойном судне "Бедфорд" ехало несколько человек из научной
экспедиции. С палубы они заметили какое-то странное существо на берегу.
Оно ползло к морю, едва передвигаясь по песку. Ученые не могли понять, что
это такое, и, как подобает естествоиспытателям, сели в шлюпку и поплыли к
берегу. Они увидели живое существо, но вряд ли его можно было назвать
человеком. Оно ничего не слышало, ничего не понимало и корчилось на песке,
словно гигантский червяк. Ему почти не удавалось продвинуться вперед, но
оно не отступало и, корчась и извиваясь, продвигалось вперед шагов на
двадцать в час.


Через три недели, лежа на койке китобойного судна "Бедфорд", человек
со слезами рассказывал, кто он такой и что ему пришлось вынести. Он
бормотал что-то бессвязное о своей матери, о Южной Калифорнии, о домике
среди цветов и апельсиновых деревьев.
Прошло несколько дней, и он уже сидел за столом вместе с учеными и
капитаном в кают-компании корабля. Он радовался изобилию пищи, тревожно
провожал взглядом каждый кусок, исчезавший в чужом рту, и его лицо
выражало глубокое сожаление. Он был в здравом уме, но чувствовал ненависть
ко всем сидевшим за столом. Его мучил страх, что еды не хватит. Он
расспрашивал о запасах провизии повара, юнгу, самого капитана. Они без
конца успокаивали его, но он никому не верил и тайком заглядывал в
кладовую, чтобы убедиться собственными глазами.
Стали замечать, что он поправляется. Он толстел с каждым днем. Ученые
качали головой и строили разные теории. Стали ограничивать его в еде, но
он все раздавался в ширину, особенно в поясе.
Матросы посмеивались. Они знали, в чем дело. А когда ученые стали
следить за ним, им тоже стало все ясно. После завтрака он прокрадывался на
бак и, словно нищий, протягивал руку кому-нибудь из матросов. Тот
ухмылялся и подавал ему кусок морского сухаря. Человек жадно хватал кусок,
глядел на него, как скряга на золото, и прятал за пазуху. Такие же
подачки, ухмыляясь, давали ему и другие матросы.
Ученые промолчали и оставили его во покое. Но они осмотрели
потихоньку его койку. Она была набита сухарями. Матрац был полон сухарей.
Во всех углах были сухари. Однако человек был в здравом уме. Он только
принимал меры на случай голодовки - вот и все. Ученые сказали, что это
должно пройти. И это действительно прошло, прежде чем "Бедфорд" стал на
якорь в гавани Сан-Франциско.

---

19.01.2013 в 10:36

Пишет  Рикардо Фонтана:

автора не знаю)

---

03.02.2014 в 18:55

Пишет  Mr. Fox:

Подборка особенно интересных текстов.
О землях Гондора.

Гондор делился на определённые территории, обозначенные в книге как провинции. Их в свою очередь можно разделить на две обособленные части - Северные и Южные. Так нам известны такие Северные Провинции, как Каленардон, Анориэн и Северный Итилиэн; и такие Южные, как Лоссарнах, Тумладен, Лебеннин, Бельфалас, Ламедон, Анфалас и Южный Итилиэн. Тут обозначены лишь заселённые земли Гондора, то есть те, что с полной уверенностью можно назвать частью страны. Далее пойдут несколько более спорные территории.

Самой дальней северо-западной границей Гондора являлась область Энедвайт. Река Сероструй разделяла Энедвайт и Минхириат, самую южную область Арнора. Энедвайт лежал за Белыми Горами, и хотя считался частью Гондора, никогда не был заселён нуменорцами или их предками. Между Андрастом и Энедвайтом находился горный регион Двурайт Иаур, что был заселён, как и Энедвайт, горными жителями и коренным населением территорий Гондора (не нуменорцами).

На самом юге Гондора находился Харондор, или же Южный Гондор. Эти земли оспаривались между Гондором и Харадом на протяжении всей Третьей Эпохи и несколько раз переходили из рук в руки, но в последние годы граница проходила по реке Порос, на северном берегу которой начинался Южный Итилиэн, то есть весь Харондор принадлежал Хараду. Однако после почти полного уничтожения армии Харада в сражениях с Гондором и Роханом, при Арагорне II Элессаре земли были вновь включены в состав Воссоединённого Королевства Арнора и Гондора. Также есть основания считать, что Гондор снова вернул власть над своим бывшим портом Умбар, что также множество раз захватывался двумя странами.

На далёком северо-востоке лежали Бурые Земли, также номинально входившие в состав Гондора, однако никогда так и не заселённые. На севере граница шла с Рованионом, на востоке с Дорвинионом. Обе области были населены дружелюбными народами, дальними родственниками рохиррим и гондорцев. На юге граница шла вдоль Пепельных Гор Мордора. Между горами моря Рун и Пепельными Горами был проход на восток, в земли истерлингов.

А теперь снова о заселённых. Не трудно догадаться, что каждая подобная территория имела своего правителя, своего верховного лорда, принёсшего присягу верности Королю Гондора. Все известные лорды своих земель обозначены ниже, в краткой характеристике провинций. Стоит предположить, что каждый лорд был независим, но в тоже время являлся вассалом Короля. Однако при важных событиях в стране, лорд мог не подчиниться воле Короля и, как пример, поднять восстание. Несколько схожая ситуация была по время гражданской войны - Распри Родичей, в Гондоре. Лорд Кастамир, двоюродный брат наследника трона Гондора поднял восстание. В заключительный этап войны, жители Анориэна, Каленардона и всего Итилиэна сражались против нескольких не упомянутых южных провинций. На стороне противника точно был Лебеннин, так как Кастамир был лордом этой провинции.

Теперь более подробно про каждую провинцию.

Северные:

Каленардон - самая, как не трудно догадаться, северная часть Гондора (в прошлом). Каленардон из-за своей удалённости никогда не был слишком заселен, вдобавок из-за Великой Чумы, опустошившей этот край, множество её прежних жителей в течение последующих веков мигрировали на юг и восток, потому-то провинция и была отдана во владение всадников, как независимая страна Рохан, в благодарность и как защита Гондора с севера.

Анориэн - гораздо более заселённые гондорцами земли, в состав которых входил Минас-Тирит и Пеленнорские поля, что находились в самой южной части провинции. На севере от Рохана его отделяли устья реки Энтавы, на западе река Меринг. На востоке Анориэн от Северного Итилиэна отделял Андуин, а с юга провинция упиралась в Белые Горы.

Южные:
(все провинции юга, за исключением Анфаласа и Итилиэна, по праву считаются одними из самых заселённых и плодородных земель Гондора)

Лоссарнах - славится своей природной красотой и обилием лечебных трав. Правителем провинции являлся Форлонг Толстяк, храбро бившийся и павший в Пеленнорской Битве. Приёмник неизвестен, скорее всего сын, родственник или же кто-то, назначенный Королём.

Лебеннин - столицей провинции является второй по размеру после Минас-Тирита, а также крупнейший порт и старейший город Гондора - Пеларгир. Название провинции переводится с Синдарина как Пять Вод. Реки, текущие из Белых гор, впадали в Андуин. В Лебеннине также находится ещё один крупный город-порт Гондора - Линхир.

Бельфалас - Не путать с одноимённым заливом. Со столицей в Дол Амроте, провинция является одним из последних мест обитания немногочисленных чистокровных потомков Нуменора, во главе с лордом Имрахилем.

Ламедон - Лордом которого является Ангбор, получивший во время Войны Кольца прозвище Бесстрашный, имел в своём составе также два города - Калембель и Этринг.

Тумладен - (не путать с долиной в Белерианде) провинция, у подножия Белых Гор. Известно, что там укрывались большинство женщин, детей и стариков Анориэна и некоторых южных провинций во время сражений с армиями Врага.

Анфалас - дальние земли страны, протянувшиеся вдоль почти всего южного побережья. Лордом там является некий Голасгиль. Из-за отдалённости, земли не славятся крупным населением.

Отдельно стоить упомянуть Северный и Южный Итилиэн. Обе провинции гораздо чаще обозначались единым названием - Итилиэн. После возвращения Короля Арагорна II Элессара, Фарамир был назначен лордом Итилиэна. Как и Лоссарнах, земли славятся необычайно природной красотой. Включали в себя Минас-Моргул, разрушенный при Короле.

Скорее всего Энедвайт, Бурые Земли и Харондор не имели своего лорда-правителя, так как там в буквальном смысле некем было править. Возможно при Арагорне и его предках, в горы расцвета Воссоединённого Королевства, эти провинции были заселены.

Также в тексте упоминается Хирлуин Прекрасный, Правитель Зелёных Холмов - Пиннат-Гелин. Однако Холмы являлись частью Анфаласа, потому стоит предположить, что в Гондоре была уже знакомая нам по урокам истории система правления. Во главе всех лордов в стране находился верховный сюзерен - Король. Он жаловал землю своим вассалам - лордам, а те в свою очередь жаловали ее правителям. Если смотреть с другой стороны это выглядело так - каждая более-менее значимая территория имела своего правителя. Над несколькими подобными правителями назначался лорд, правившей всей провинцией и принесший присягу верности Королю Гондора.

© ВКХ - Проект

---

15.06.2012 в 20:59

Пишет  Лианнон:

Гы-гы-гы.)
Сюда это еще не приносили?

+3